Джулии снилось, что ее попросили провести телепрограмму о таких созданиях. Задача оказалась неимоверно трудной, поскольку для убедительного описания каждого из персонажей приходилось нелестно высказываться о партии. Джулия несла какой-то обрывочный бред — вроде безобидный. Но и это, как выяснилось, было неприемлемо, и ее засняли для той же телепрограммы, причем теперь — в обличье калеки. Она влачилась по людным улицам, и прохожие сжимались от ужаса. Ее телесные повреждения беспрестанно менялись. Обе руки заканчивались неуклюжими культями, из которых торчали голые кости. Потом она решила, что одна рука необходима ей для работы, — и правая кисть вернулась на место. Зато нижняя челюсть и гортань искорежились до такой степени, что изъясняться словами уже не получалось. В голове мелькнуло: «Нет, я ведь даже поесть не смогу». С этого места ужасы продолжились: она ощупала свой распиленный череп, из которого вываливались надрезанные мозги, пожираемые тучами мух. С этим она тоже не могла примириться и попыталась найти зеркало — удостовериться, что такого не может быть никогда. Но поднесенная к голове рука всякий раз нащупывала жуткую мокрую брешь, куда безостановочно слетались мухи.
Тут она проснулась в полутьме общей спальни. Приподнялась в постели, едва сдержав крик, и машинально изобразила некое подобие сонной улыбки, считавшейся уместной в такое время суток. Над ней с телекрана вещал Старший Брат, который темным силуэтом вырисовывался на фоне звездно-полосатого флага Океании, произнося какую-то утешительную бессмыслицу про цветы труда. В единственное незатемненное окно струилась дорожка лунного света. Там, у стены, была койка Вики. Под боком у нее свернулись два кота: одного она поглаживала, другой лизал ей руку. Лежала она с широко раскрытыми глазами. Устремленными на Джулию.
На этом все закончилось; Джулия опять погрузилась в сон. А может, и вовсе не просыпалась. Так или иначе, наутро она встала, отдохнувшая и безмятежная, а ночной кошмар виделся ей не более чем давней неприятностью. И в очереди к раковине, и выполняя физупр, она старалась не смотреть в сторону Вики, но все же отметила, что Вики-утренняя не имеет ничего общего со зловещей Вики-ночной. По дороге в министерство Джулия сумела немного подремать. Только оказавшись в миниправе и спускаясь по лестнице в лито, она внезапно вспомнила про О’Брайена. Накануне он вызывал ее к себе, и это определенно было не во сне. На нее нахлынул весь ужас ночных видений. В них она была изувечена! Настолько изувечена, что уже не надеялась исцелиться!
В этот миг у нее за спиной раздался восторженный клич, а потом стук ботинок по лестничным ступеням. На работу спешила Эсси: ее перекошенная шрамом щека скукожилась более обычного, полузакрыв левый глаз.
— Товарищ! — окликнула она Джулию. — Какой замечательный человек О’Брайен! А спроси: чья была правда? Отвечаю: твоя. Он даже не стал уточнять, которая к нему пришла, а которая не пришла. А как ты думаешь, что требовало ремонта? Машинка, которая одежду стирает! Мы все понаслышке эту штуковину знаем, но увидеть ее в деле — это нечто! Я с ней управилась в два счета, даром что никогда в жизни к такой близко не подходила. Ну, машина — она и есть машина. Сдается мне, даже ты там не оплошала бы. — Эсси одарила Джулию снисходительной улыбкой, в которой угадывался прямо противоположный смысл. — Он высоко оценил мою работу, по справедливости, а еще сказал, что будет и впредь мне доверять небольшие поручения. Вот что значит друг! О да! Надо признать, тут ты мне оказала добрую услугу.
Последний лестничный марш в лито они прошли бок о бок и до начала работы еще успели выкурить сигарету, одну на двоих. Эсси без умолку восхваляла О’Брайена и его волшебную домашнюю технику; Джулия ловила каждое слово. Когда они расстались и каждая приступила к выполнению своих обязанностей, Джулия с досадой отметила, что у нее вспотели ладони и колотится сердце. Но это, разумеется, прошло без следа. У Эсси был нюх на неприятности, а иначе она бы попросту не выжила. Осведомителям приходилось несладко: чуть зазеваешься — и сам станешь жертвой, потому как ненависть обращена на тебя со всех сторон. Нет, сейчас все обошлось. Джулия приказала себе заняться делом и выбросить из головы Уинстона Смита. Когда рядом вьется О’Брайен и что-то вынюхивает, любая оплошность может оказаться фатальной. Вообще говоря, пора бы уже заканчивать со злосексом. Лучше уж вести уединенную, непорочную жизнь, скрашивать ее флагами и шоколадом да тихонько удовлетворять себя под покровом темноты, чем завязывать одну интрижку за другой и найти мучительную смерть во чреве минилюба.
Джулия придерживалась этого разумного решения ровно сутки, потом продлила его еще на пару дней. Изменила свой график работы, чтобы не ходить в столовую одновременно с персоналом доко. В ходе очередного митинга к ней подкатил старинный знакомец, но она, сложив руки на груди, отвернулась. Распевала патриотические песни громче обычного и первой вызывалась сесть за фортепиано. На собрании местной организации профсоюза механиков c жаром присоединилась к общей критике 21-го общежития, допускавшего признаки голдстейнизма в объявлениях на своем информационном стенде. Вместе с участницами движения «Девушки за патриотическую любовь» ходила на демонстрацию в поддержку резолюции 42-го партсъезда. Рука понемногу заживала: Джулия уже смогла нести плакат с изображением младенца, изувеченного евразийскими бомбами; при этом она так истово скандировала «Любовь есть ненависть!», что на два дня осталась без голоса.
Такое безупречное поведение длилось до тех пор, пока Джулия однажды не пришла на вторую кормежку по своему прежнему графику. Избегать Смита оказалось чересчур обременительно; меняя свой распорядок дня, она неизбежно нарушала и распорядок Эсси; та начала брюзжать, а это уже предвещало опасность. В общем, все предосторожности теперь виделись глупостью, тем более что Смит ни намеком не упоминал о записке.
Первая попытка прошла без эксцессов. Джулия сидела вместе с другими девушками; Смит, хотя и поглядывал на нее со значением, даже не пытался подойти. Пришла она и на следующий день, и вновь он ее не потревожил. На третий день она решила, что теперь уже не страшно оказаться за столиком в одиночестве. Когда ни придешь на вторую кормежку — разницы никакой. Но забывать об осторожности не стоило — так подумала Джулия, когда Смит поставил свой поднос напротив нее, сел за тот же стол и без обиняков спросил:
— Когда вы кончаете работу?
Первой ее мыслью было не выдать своего потрясения. Чтобы выиграть время, она проглотила ложку супа — фасолевой похлебки с отчетливым запахом псины. После этого она с облегчением сообразила, что Смит разговаривает тихо и невнятно, глядя в свою миску, как будто ему и дела нет до соседки по столу. А вдобавок поблизости не отсвечивали телекраны и никого не было в пределах слышимости.
Тем не менее она уже приготовилась дать Смиту отпор, но, подняв глаза, увидела его лицо. Хотя он лениво помешивал суп, во взгляде у него читалась звериное нетерпение, как тогда, на пороге «Уикса». Джулия поспешила отвернуться, однако перед ее мысленным взором маячили эти белокурые волосы и худощавое, изможденное лицо. Он своего добьется. Помешать ему она не сможет.
Склонившись над своей миской, Джулия ответила:
— В восемнадцать тридцать.
9
Наутро после их первого свидания Джулия отработала два часа на уборке улиц. Это была ее любимая волонтерская обязанность. Бродишь себе по тротуарам еще до рассвета, во время комендантского часа, когда компанию тебе составляют только совы, крысы, лисицы да еще ночные патрули — эти уже лезли на стенку от безлюдья и были только рады угостить сигареткой розовощекую девушку. Изредка мимо проносился длинный лимузин, отвозивший домой какого-нибудь внутрипартийца после торжественного приема или военного совета. В такие моменты Джулия вытягивалась по стойке смирно, для приличия загораживая собой метлу и совок. Патрульные тоже приосанивались, как, наверное, и совы и перепуганные крысы, но только не лисицы — этим все было нипочем.
